Александр Русов - Самолеты на земле — самолеты в небе (Повести и рассказы)
Иностранец никак не мог выбрать, куда бы ему зайти, чтобы перекусить, несмотря на то, что цукразды, эттеремы и прессо встречались на каждом шагу и были полупусты. Возможность выбора, пусть даже выбора эттерема, где можно поужинать, именно она определяла свободу действий в жестком регламенте дней, отпущенных на путешествие. Очевидно, неудовлетворенность по поводу утомительного балансирования на грани «вижу — не вижу», «понимаю — не понимаю» могла быть частично компенсирована свободой выбора.
Я свободен, раз могу выбирать. Раз я выбираю — значит, разбираюсь. Примерно так рассуждает иностранец, задетый критикой фильма «Блоуап». Вдруг у него начинается зуд, чесотка свободомыслия. Он чувствует себя богачом, имея три сотни форинтов в кармане и несколько десятков часов времени. Ибо времени, как и денег, иностранцу отведено лишь столько, сколько отведено. На все его опыты дано меньше восьми дней, и, как при работе на редкой, не ему одному необходимой установке, он должен уложиться в столь малый для поисковых исследований срок, получить надежные результаты и, как только время истечет, уступить свое место другим.
Итак, деньги и время — та валюта, которую иностранец может потратить, и щедрость его сродни отчаянию. Ограниченность возможностей, вынуждающую его быть скупым, он пытается восполнить выбором эттерема, ощущением свободы, которое заставляет его быть щедрым.
Не зная языка страны, приходится, в придачу к деньгам, отдавать за каждую мелочь массу времени, множество словесных знаков различной государственной принадлежности из скудных своих запасов, будь то чашка кофе, авторучка или подарок для жены. (Не те, эти, пожалуйста. Не эти. Красные. Ред щоуз. Третьи с краю. Айн, цвай, драй.)
Сравнивая, соизмеряя и дополняя свои предыдущие опыты опытом итальянского кинорежиссера, я шел по Малому Кольцу, пока жажда не загнала меня в маленькую кофейню. Одной чашки кофе оказалось мало, и я выпил две — первую за четыре, вторую за три форинта. Кажется, так. Какая-то разница, во всяком случае, имелась, и обусловлена она была тем, что первую чашку я пил сидя и мне подавала официантка, вторую — стоя у стойки. Кофе и в том и в другом случае имел одинаковый вкус, и вода, к нему подаваемая, была одинаково низкой температуры. За ручкой прессо стояла женщина, похожая, как и та, в ресторане «Адама Сорцо», на рыжеволосую девушку Мане.
Вот и все. Я ходил по Пешту, как по квартире, в которой прожил много лет и которую собирался покинуть теперь навсегда. Ходил и спотыкался о расставленные невпопад чемоданы.
Мне больше ничего не хотелось познавать. Желание просто жить на улицах этого города, дышать его воздухом подавило все остальные. Что-то расковывающее, освобождающее, облегчающее силу земного притяжения было заключено в нем.
Я почти заблудился в хитросплетениях улиц. Попав в прохладный поток воздуха и оглядевшись, понял, что вышел к Дунаю. Четыре распластавших крылья орла, расположенных на самых высоких точках моста через реку, служили ему украшением и охраной. На том берегу виднелась гора Геллерт. Я раскрыл карту. Это был Сабадшаг хид — мост Свободы. Перейдя по нему Дунай, оказываешься в Буде, рядом с гостиницей «Геллерт», откуда до Ирини Йожеф рукой подать.
SZÉPMŰVÉSZETI MÚZEUM
Последним шансом, последней надеждой встретить Эржебет Венцел был Szépművészeti Múzeum — Музей изящных искусств на площади Героев, почти в самом конце Непкёзтаршашаг. Мы могли встретиться здесь из-за родственности наших пристрастий. Я знал это по московскому Музею изящных искусств на Волхонке, куда мы часто приходили с Эржи. Они и внешне казались похожи, московский и будапештский музеи: тот же классический стиль, портал с колоннами.
На что я надеялся? На силу закономерной случайности, на неизбежность встречи двух родственных душ в ненамеченном месте в неназначенный срок? Тем не менее запланированное еще в начале приезда в Будапешт посещение музея было связано с последней попыткой увидеть Эржебет Венцел.
Случайность — неотъемлемое условие нашей встречи. Когда я забуду об истинной цели прихода, на мое плечо мягко ляжет рука Эржи. Она спросит:
— Ты все еще любишь меня?
Музей изящных искусств. Суббота. Канун отлета из Будапешта в Москву. Входя в музей, я заранее отказываюсь от попытки хронометрировать опыты. Это еще более безнадежно, чем пересказывать «Блоуап», поскольку в данном случае опыты протекают не столько во времени, сколько в двухмерном пространстве полотен и в трехмерном — бронзы и мрамора. Время здесь исчисляется не минутами — столетиями.
Я ждал Эржи сначала на первом этаже среди малых женских фигурок Майоля, повторяя старый урок надежды, сдержанности и долготерпения как необходимых условий достижения совершенства формы — урок, усвоенный еще в Москве, в классе с гладким каменным полом и большими окнами, в светлом и чистом пространстве, где властвуют французы. Я долго ждал ее среди чувственного мрамора и энергической бронзы Родена, потом поднялся на второй этаж. Передвигался по залам как придется, поднимался и опускался с волны на волну, полный тщетных усилий переплыть море. Французы, испанцы, англичане, голландцы. Эль Греко. Рот мученика: узкие, длинные окна готического собора Матьяша. Серо-зеленая, как Непкёзтаршашаг, инфанта Маргарита Веласкеса.
Потом я ждал Эржи у француза Дени, у панно Пюви де Шаванна, в городском уголке Мориса Утрилло, долго ждал у англичан. Французы вселяли надежду, англичане — мужество.
Я дал зарок, Эржи, не вспоминать о тебе все это время, иначе чудо не произойдет, и мы не встретимся.
В музее на Волхонке мы сначала определяли с тобой общую протяженность маршрута, пролетали весь путь как бы на самолете, оценивая особенности и характер ландшафта, бегом-бегом по залам, потом отправлялись медленно бродить, делая частые остановки различной продолжительности в зависимости от того, насколько привлекала нас та или иная местность. Мы не намечали заранее дневки, как иные туристы, не выбивались из последних сил, чтобы преодолеть намеченное расстояние. Нас не столько интересовали достопримечательности, сколько собственные потребности и привязанности, нами руководила лишь тяга путешественников к новым землям. Поэтому мы старались обходить стороной сожженные поляны многочисленных стоянок туристов.
Я не назову нашу систему новой или оригинальной. Она существует, очевидно, столько же, сколько противоположная ей система туризма — школа запланированных стоянок и стереотипных достопримечательностей.
Как это важно — взглянуть новыми глазами на старую живопись, на добротные труды голландцев! Пока я ждал тебя, Эржи, и пока времени впереди было предостаточно, я вернулся к старым мастерам, возле которых провел не меньше часа. Как видишь, новейшие опыты потребовали старинных ссылок.
Из залов нового искусства, где выставлена «Прекрасная Вероника» Кокошки, меня потянуло вдруг в шестнадцатый век, вглубь, и, минуя три полотна Рембрандта, я остановился у двух полотен его предшественника — Мужицкого Брейгеля, или Смешного Брейгеля, у двух полотен, на одном из которых изображено Распятие, на другом — проповедь Иоанна Крестителя. Библейские сюжеты, назидательные новеллы перемежались стилизованными натюрмортами современников. Весельчак Брейгель представил две поучительные картинки из жизни гуманистов, вернее, сеятелей papaver somniferum — опийного мака религии.
Что нового в сюжетах для искушенного зрителя второй половины XX века? Почти ничего. Один проповедует, другой распят за проповедь на кресте. Особого внимания заслуживали, пожалуй, не фигуры гуманистов и мучеников, а публика, слушающая одного, распинающая другого. В большинстве своем любопытствующая публика — добросовестная участница коллективного бесплатного зрелища.
Кто слушает Иоанна, расположившись на земле и на суку могучего дерева? Любопытные дамы, мужчины, полные сочувствия к словам говорящего, кивающие в знак согласия. Его внимательно слушают туристы шестнадцатого столетия, пришедшие поглазеть на достопримечательность, — впрочем, достойные все люди: дамы, господа, добропорядочные крестьяне, благонадежные горожане.
Кто распинает Христа? Они же. Смена впечатлений, так сказать. Послушали проповедь, отправились на экзекуцию. И то интересно, и это. Даже трудно сказать, что интереснее. Обидно, что фотоаппарата нет, а то бы — щелк-щелк! — и фотокарточка на память. Мол, проповедника слушал, Христа распинал. Впрочем, чего на них, на распятых, долго смотреть? Скука… Висят себе и висят. Одному из них на пике губку, смоченную желчью и уксусом, ко рту поднесли. Ну и что? Сколько можно на это глядеть? Аж скулы от зевоты ломит. Хоть бы чего-нибудь еще показали… Двое не вытерпели бездействия, за ножи взялись. Две собаки на первом плане. Собакам тоже скучно. Одна опустила голову, другая тявкает не переставая. Каждый занимает досуг как умеет…
